Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

без сомнения, он свел для Цветаевой вместе два символа романтической эпохи. Можно говорить о том, что эти имена были в определенном смысле сближены и до Пушкина, и помимо него, — самой культурно-исторической действительностью, но Цветаева подслушала об этом у Пушкина; она сама писала, где именно — в элегии «К морю», которая стала одним из самых сильных потрясений ее детства:

«Одна скала, гробница славы...

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон...

О, прочти я эти строки раньше, я бы не спросила: “Мама, что такое Наполеон?” Наполеон — тот, кто погиб среди мучений, тот, кого замучили. Разве мало — чтобы полюбить на всю жизнь?

...И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум.

Вижу звездочку и внизу сноску: Байрон. Но уже не вижу звездочки; вижу: над чем-то, что есть — море, с головой из лучей, с телом из тучи, мчится гений. Его зовут Байрон. Это был апогей вдохновения»[165]. Пушкин тоже, конечно, был для Цветаевой гораздо больше, чем поэтом, больше, чем главным русским гением, больше, чем реальным историческим лицом, больше, чем героем легенды, хотя все элементы реальной биографии Пушкина и окружающей его мифологии были ею тщательно абсорбированы, хотя поэзией его она восхищалась и очень внимательно ее осмысливала. Отношение Цветаевой к Пушкину хорошо определяется благодаря названию, данному ею знаменитому эссе, — «Мой Пушкин». Собственно, возьмись она написать сходные эссе о Наполеоне или Байроне, они могли быть названы по той же модели. И того, и другого, и третьего Цветаева не просто властно присваивала себе, делала частью своего мира, но и творчески преобразовывала. События их реальной жизни, черты личности, характеры под ее пристальным взглядом чудесным образом изменялись, расцвечивались новыми красками, приобретали черты, им вовсе не свойственные. Иными словами, становились цветаевскими произведениями, написанными не чернилами на бумаге, но силой ее воображения на жизненной ткани. Такое присвоение, собственническое, единоличное владение миром в разных его проявлениях — в принципе свойство творческого сознания. Не случайно у одного из русских поэтов-современников Пушкина записная книжка носила название «Чужое — мое сокровище». Внешнее становится внутренним, происходящее вокруг — элементом душевной и духовной реальности, всё это обычное для поэта дело. Так, когда Пастернак описывает улицу Марбурга, мы узнаем в этом описании его автопортрет:

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо смотрел исподлобья

Булыжник...

Когда Цветаева мысленно встречается с Пушкиным, она словно сливается с ним, становится не просто его парой, ровней, а абсолютным двойником:

Мы помолчали бы оба — не так ли? —

Глядя, как где-то у ног,

В милой какой-нибудь маленькой сакле

Первый блеснул огонек.

И — потому что от худшей печали

Шаг — и не больше — к игре! —

Мы рассмеялись бы и побежали

За руку вниз по горе.

И разве не о себе она напишет впоследствии, уже совсем взрослая, в 1930-е годы, споря с одной из главных тенденций времени, захватывающих как русскую диаспору, так и «метрополию» — постепенное, происходящее на глазах «бронзовение» Пушкина, в советской России достигшее своего апогея к 1937 году:

Критик — ноя, нытик — вторя:

«Где же пушкинское (взрыд)

Чувство меры?» Чувство — моря

Позабыли — о гранит

Бьющегося?

Практически полное совпадение («Дробясь о гранитные ваши колени, / Я с каждой волной воскресаю»), которое подкрепляется общим поэтическим поприщем («О всех стихах, какие бы сказали / Вы — мне, я — Вам») и очень походит на страстную влюбленность, в том числе и вполне эгоистическую влюбленность в себя саму («Сердце свое и свое отраженье / В зеркале... — Как я люблю...»), — возможно, когда речь идет о творчестве, но совершенно невоплотимо в жизни. Поэт же не всегда умеет отделить одно от другого, да и странно было бы от него этого требовать. Несколько обобщая и огрубляя, можно сказать, что каждый свой роман с живыми и часто очень отличными от нее людьми Цветаева пыталась выстраивать по описанной схеме: полное и безоглядное присвоение. Ей казалось, что сила ее личности, внутренняя энергия гениальности совершит чудо и на жизненном материале найдется, наконец, та или тот, кто сможет войти в ее мир так же прочно, как Байрон или Пушкин, — и никогда не обманет ее ожиданий. Вся беда в том, что возлюбленные Цветаевой были живыми людьми, и если и поддавались формующему резцу, то только на время. Компромиссы же, как уже не раз говорилось, были для нее невозможны. Вспомним один из самых ярких лирических текстов ее молодости, обращенных к Н. А. Плуцер-Сарна:

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес,

Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой,

Оттого что я о тебе спою — как никто другой. <...>

Но пока тебе не скрещу на груди персты —

О проклятие! — у тебя остаешься — ты:

Два крыла твои, нацеленные в эфир, —

Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!

Пожалуй, единственное исключение составил Рильке, — и то только потому, что рано и скоропостижно умер. Хотя и в его адрес летели впоследствии обвинения. Пастернаку, в котором Цветаева окончательно разочаровалась после личной встречи («невстречи») с ним в Париже в 1935 году, она писала: «Теперь, подводя итоги, вижу: моя мнимая жестокость была только — форма, контур сути, необходимая граница самозащиты — от вашей мягкости, Рильке, Марсель Пруст и Борис Пастернак. Ибо вы в последнюю минуту — отводили руку и оставляли меня, давно выбывшую из семьи людей, один на один с моей человечностью. Между вами, нечеловеками, я была только человек»[166]. Под «мягкостью» подразумевался эгоцентризм в соединении с бесхарактерностью, природной слабостью и нерешительностью. Никто не мог соответствовать ее ожиданиям, никто не мог удовлетворить ее яростного стремления присвоить и единолично владеть. В письме Рильке Цветаева жаловалась: «Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы — хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я — за границей! Есмь и не делюсь. Пусть жена ему пишет, а он — ей. Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры... Ему братом — да, ей сестрой — нет»[167]. Обескураженный Рильке отвечает: «И хотя я вполне понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о двух “заграницах” (исключающих друг друга), я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему (и строга ко мне, желая, чтобы никогда и нигде у меня не было иной России, кроме тебя!)»[168]. Строга и жестока безмерно.

Тот недостаток, в котором Цветаева последовательно уличает каждого, кто оказывается рядом с ней, — это безволие (в случае с Пастернаком, вероятно, наиболее точное попадание). Не умеющий моментально отринуть всё привычное, родное, душевно близкое, ради того, чтобы войти в ее мир, стать его частью, раствориться в нем, — безволен. И в этом есть, конечно, резон. Цветаевский мир настолько огромен, настолько разнообразен и богат, что, кажется, может вместить любое человеческое существование. Ему нечего противопоставить, он оглушает и захватывает напропалую,